Кнопф мрачно уставился на меня.

— На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, — отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.

x x x

Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.

— Как хорошо, что ты еще раз пришел, — говорит она. — Завтра я отсюда съезжаю.

— Да?

Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте своего тела.

— Да, — отвечает она. — Тебя это интересует?

Она повертывается и смотрит на меня.

— Интересует, Герда, — отвечаю я. — Куда же ты переезжаешь?

— В гостиницу «Валгалла».

— К Эдуарду?

— Да, к Эдуарду.

Она встряхивает сковородку с голубцами.

— Ты что-нибудь имеешь против? — спрашивает она, помолчав.

Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? — думаю я. — Если бы я мог что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит меня насквозь.

— Разве ты уходишь из «Красной мельницы»?

— Я давным-давно покончила с «Красной мельницей». Тебе просто было наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я просто остаюсь в городе.

— У Эдуарда, — замечаю я.

— Да, у Эдуарда, — повторяет она. — Он поручает мне бар. Буду разливать вина.

— Значит, ты и жить будешь в «Валгалле»?

— Да, в «Валгалле», наверху, в мансарде. И работать в «Валгалле». Я ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не вышло. Это была просто последняя попытка.

— Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, — говорю я.

— Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.

Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких оснований. Мои отношения с Гердой — просто отношения девушки с солдатом, приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они почти всегда становятся чем-то большим.

— Я сама хотела тебе все это сказать, — заявляет Герда.

— Ты хотела сказать, что между нами все кончено?

Она кивает.

— Я играю в открытую. Эдуард — единственный, кто предложил мне что-то постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого обмана.

— Почему же… — я смолкаю.

— Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, — говорит Герда. — Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты сентиментальны? — Она вдруг смеется. — Прощание с молодостью. Иди, голубцы готовы.

Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится грустно.

— А как поживает твоя великая небесная любовь? — спрашивает она.

— Никак, Герда, никак.

Она кладет голубцы на тарелки.

— Когда у тебя будет опять романчик, — говорит Герда, — никогда не рассказывай девушке про свои другие любови. Понимаешь?

— Да, — отвечаю я. — Мне очень жаль, Герда.

— Ради Бога, замолчи и ешь!

Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, выражение лица ясное и решительное, она с детства привыкла к независимости, знает, чего ей ждать от жизни, и примирилась с этим. В Герде есть все, чего нет во мне, и как было бы хорошо, если бы я любил ее; жизнь стала бы ясной и вполне обозримой, всегда было бы известно, что нам для нее нужно — не слишком многое, но самое бесспорное.

— Знаешь, многого я не требую, — говорит Герда. — Ребенком меня били, а потом я убежала из дому. Теперь с меня хватит моего призвания. Я хочу стать оседлой. Эдуард — это не так уж плохо.

— Он скуп и тщеславен, — заявляю я и тотчас злюсь на себя, зачем я это сказал.

— Все лучше, чем если человек, за которого собираешься замуж, шляпа и мот.

— Вы намерены пожениться? — спрашиваю я, пораженный. — И ты ему действительно веришь? Да он тебя использует, а сам потом женится на дочери какого-нибудь владельца гостиницы, у которого есть деньги.

— Ничего он мне не обещал. Я только заключила с ним контракт насчет бара на три года. А за эти три года он убедится, что не может без меня обойтись.

— Ты изменилась, — говорю я.

— Эх ты, дуралей, просто я приняла решение.

— Скоро ты вместе с Эдуардом будешь ругать нас за то, что у нас все еще есть дешевые талоны.

— Остались?

— Хватит еще на полтора месяца.

Герда смеется.

— Я не буду вас ругать. А кроме того, вы ведь в свое время заплатили за них то, что они стоили.

— Это наша единственная удачная биржевая операция. — Герда убирает тарелки, и я смотрю на нее. — Я оставлю их Георгу. Больше я не приду в «Валгаллу».

Герда повертывается ко мне. Она улыбается, но в глазах нет улыбки.

— Почему же? — спрашивает она.

— Не знаю. Мне так кажется. А может быть, и приду.

— Конечно, придешь! Почему бы тебе не прийти?

— Да, почему бы? — повторяю я упавшим голосом.

Снизу доносятся приглушенные звуки пианолы. Я встаю и подхожу к окну.

— Как скоро пролетел этот год, — говорю я.

— Да, — отвечает Герда и прижимается ко мне. — Между прочим, типично: понравится женщине кто-нибудь, так непременно окажется вроде тебя, ну и не подойдет ей. — Она отталкивает меня. — Уж иди, иди к своей небесной любви — что ты понимаешь в женщинах?

— Ничего.

Она улыбается.

— И не пытайся их понять, мальчик. Так лучше. А теперь иди! На, возьми вот это. Она дает мне монету.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Человек, который переправляет людей через воду. Он приносит счастье.

— А тебе он принес счастье?

— Счастье? — отзывается Герда. — Счастьем люди называют очень многое. Может быть, и принес. А теперь уходи.

Она выталкивает меня из комнаты и запирает за мною дверь.

Я спускаюсь по лестнице. Во дворе мне попадаются навстречу две цыганки. Они теперь участвуют в программе ресторана. Женщины-борцы давно уехали.

— Погадать, молодой человек? — спрашивает младшая цыганка. От нее пахнет чесноком и луком.

— Нет, — отвечаю я. — Сегодня нет.

x x x

Гости Карла Бриля крайне взбудоражены. На столе лежит груда денег, вероятно, тут биллионы. Противник хозяина похож на тюленя, и у него очень короткие ручки. Он только что проверил, крепко ли забит в стену гвоздь, и возвращается к остальным.

— Еще двести миллиардов, — заявляет он звонким голосом.

— Принимаем, — отвечает Карл Бриль. Дуэлянты выкладывают деньги.

— Кто еще хочет? — спрашивает Карл. Желающих не находится. Ставки слишком высоки. Пот светлыми каплями струится по лицу Карла, но он уверен в победе. Он разрешает тюленю еще раз легонько ударить по гвоздю молотком; поэтому ставка в пятьдесят против пятидесяти для него изменена на сорок против шестидесяти.

— Вы бы не сыграли «Вечернюю песню птички»? — обращается он ко мне.

Я сажусь за рояль. Вскоре появляется и фрау Бекман в своем ярко-красном кимоно. Сегодня она меньше, чем обычно, напоминает статую; горы ее грудей колышутся, как будто под ними бушует землетрясение, и глаза другие, чем обычно. Она не смотрит на Карла Бриля.

— Клара, — говорит Карл. — Ты знаешь всех этих господ, кроме господина Швейцера. — Затем делает изящное движение рукой, представляя ей гостя: — Господин Швейцер.

Тюлень кланяется с удивленным и несколько озабоченным выражением. Он косится на деньги, потом на эту кубическую Брунгильду. Гвоздь обматывают ватой, и Клара становится в нужную позу. Я исполняю двойные трели и смолкаю. Наступает тишина.